Том 4. История западноевропейской литературы - Страница 114

114

У Сю художественной отделки вообще мало, но захватывающих эпизодов много, и от времени до времени он создает яркие типы. Романы его переиздаются еще в наше время.

Александр Дюма, пожалуй, еще дешевле Сю. У него никакой революционности нет, хотя, написавши двести пятьдесят томов сочинений и будучи беспринципным, он иногда изображал и революционеров. Он зарабатывал массу денег, но проматывал еще больше. И если сам уставал писать, то покупал чужие рукописи и, даже не просматривая их иногда, подписывал свое имя и издавал; если автор был требовательный, книга выходила за подписью: «А. Дюма и такой-то», хотя ни одной странички в этой рукописи сам Дюма не написал. Сначала он предварительно исправлял чужие рукописи и ставил точки над «и», а потом стал подписывать, не читая, и вряд ли он сам когда-либо прочел все двести пятьдесят томов своих сочинений. Среди его романов есть великолепные вещи по блеску и остроте приключений. Всем известны, например, романы «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо». Многие книги Дюма переиздаются ж все вновь читаются.

Дюма писал также пьесы. Он великолепно чувствовал, как захватить публику, как писать пьесу, чтобы она прошла минимум сто раз. Он был большой мастер на это. Он чувствовал, что он изящный писатель, который может угодить утонченному вкусу, — но знал также, что его пьеса пойдет в народном театре; нужно было обращаться к публике, которая требовала крепкого, эффектного, бьющего в глаза, и он создавал это крепкое так, как это нужно было для настоящего народного театра.

Я, конечно, не призываю к тому, чтобы воспитывать нашу новую публику на произведениях Гюго, тем менее на Дюма или Сю; но я настаиваю на том, что эти три писателя нашли громкий, четкий, впечатляющий язык, который легко проникает в миллионные массы, и что нашим писателям-драматургам, желающим захватить внимание масс, есть чему у них поучиться.

Одиннадцатая лекция

Байрон, Шелли и Гейне

Между романтикой французской и немецкой есть существенное различие. Среди германских романтиков нельзя указать ни одного, кому были бы присущи действительно революционные чувства. Это, конечно, определялось положением Германии, в которой надежды на революционное движение не было никакой вплоть до 1848 года (а мы как раз говорили о тех романтиках, которые жили до 48-го года). Между тем во Франции весь период от конца предшествующего столетия до 48-го года испещрен революционными движениями, а подчас даже крупными революциями, вроде июльской революции 30-го года. В стране, пережившей Великую революцию, отголоски ее были гораздо резче того глухого эха, которое докатилось до Германии, и поэтому среди французских романтиков революционные настроения были очень заметны. Правда, и здесь есть уход и в фантастику и в сумасбродство, но в общем водораздел был довольно ясный. У немцев от чистой фантастики и мечтательного идеализма мы видим переход к ироническому отношению к действительности, переход к мистике и даже католицизму. У французов (за исключением представителей класса отживающего, — я говорил уже о Шатобриане) мелкобуржуазная интеллигенция, романтическая богема хотя и имеет известный уклон к фантастике, но очень часто возвращается к протесту против крупной буржуазии и против правительства, доходя до призыва к резкой борьбе. Поэтому на почве французской романтики выросла такая крупная революционная фигура, как Виктор Гюго.

Виктор Гюго умер глубоким стариком, дожил до Коммуны и пережил ее. Эта огромная и яркая эпоха была пережита им непосредственно, и он отобразил ее в своих произведениях.

Английские романтики добились большого успеха. Пожалуй, самой большой фигурой, которую дала мировая романтика, был именно английский писатель Байрон, и очень часто вместо слова романтика говорят — байронизм. Однако Байрон, как мы увидим, вовсе не являлся типичным романтиком.

Итак, романтика была разнородна, пестра. Что же в ней общего? Общим и характерным для всего романтического течения было именно то, что эта литература отражала эпоху разгрома Французской революции и надежд на осуществление свободы, равенства и братства. Как этот разгром, как эта постепенно спустившаяся ночь безнадежности отражалась в разных умах, — зависело от целого ряда дополнительных обстоятельств.

Мы видели, что в Германии люди стали уходить в грезы. Целая религия грезового, мечтательного идеализма выработалась там, и она сформировала ряд изумительных личностей, имела ряд гениальных адептов. Во Франции романтики были преисполнены народничеством, жаждой справедливости, они продолжали вести борьбу с буржуазией, — иногда, правда, в плане противопоставления фантастической и разгульной, ярко индивидуалистически выраженной богемы размеренной, трафаретной, державшейся за золотую середину жизни восторжествовавшей тогда крупной буржуазии.

Франция кипела революциями (правда, малыми) вплоть до 1848 года. В 48-м году произошла огромная революционная вспышка, отделившая мелкую буржуазию от пролетариата. Затем, к 1871 году, накопилась новая, чрезвычайно яркая вспышка: на этот раз, при поддержке лишь самой мелкой буржуазии, бедноты, впервые проявил себя в революции пролетариат как уже вполне сформировавшийся класс. В Германии мы видим почти мертвую спячку. Правда, в 48-м году поднялся известный революционный протест, но выразился он в довольно смешной революции. Германскую революцию 48-го года можно считать абортивной, неудавшейся революцией, в значительной степени даже как бы карикатурой на Великую французскую революцию. И, конечно, она не имела в себе и доли трагизма революции 48-го во Франции.

114