Том 4. История западноевропейской литературы - Страница 185

185

И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом.

Среди интеллигенции есть такая часть, которую многие и многие привыкли называть «лучшей», которая чувствует себя, согласно характерному названию одной из книг Ромена Роллана, «над битвой». В сущности говоря, она, конечно, находится не «над битвой», а путается под ногами борющихся. Пока идет борьба, борьба, в сущности говоря, между светом и мраком, «лучшие среди интеллигенции» восклицают: «Братья, помиритесь!» Если мрак побеждает и преследует детей света, «лучшие» устраивают разного рода «красные кресты», как умеют, помогают деятелям прогресса и сочувствуют им всецело. Но если происходит обратное, и дети света берут верх над детьми мрака, и если при этом положение ясно предсказывает разгром сил врага, вне которого не было бы спасения от самой мрачной реакции, тогда «надбитвенные» начинают усовещивать детей света: «Разве вы не светлые, разве вам к лицу окровавленный меч, разве соединимы ваши святые идеалы прогресса с такой ужасной вещью, как террор, и т. д.». При этом «лучшие» не ограничиваются только такой критикой, они очень часто постепенно втягиваются либо в «красный крест» — в, так сказать, обозное обслуживание врагов победившей, но еще далеко не упрочившейся революции, или даже в прямую борьбу с ней, под знаменем борьбы против всякого насилия…

Мы все помним ту позицию, которую занял по отношению к победоносной революции Короленко. Еще недавно произошел такой курьезный факт. В Москве имеется школа имени Короленко. В этой школе произошли неприятности. При обследовании представитель Наркомпроса спросил руководительницу школы:

— Что вы делаете для коммунистического воспитания детей, для того, чтобы они прониклись любовью и симпатией к трудящимся в их борьбе — и негодованием и ненавистью к империалистическому капитализму и другим силам реакции?

Руководительница советской школы имени Короленко ответила:

— Мы, короленковцы, никого не ненавидим и никого не учим ненавидеть.

Мы знаем также, какую позицию заняли в этом отношении, в огромном большинстве случаев, наши толстовцы.

На этой позиции стоит и Ромен Роллан, человек, которого по справедливости считают одним из самых глубоких и талантливых писателей современной Европы, человек, который является, после смерти Толстого, в своем роде папой пацифизма.

Журнал «Европа», — журнал передовой, но вместе с тем пацифистский, — по поводу 60-летия Ромена Роллана издал целый чествующий его сборник. Так как я лично был в хороших отношениях с Роменом Ролланом и неоднократно писал о нем и у нас, в русской печати, пожалуй, был одним из первых, кто вообще стал говорить о Ромене Роллане как о звезде первой величины (это было давно, лет двадцать пять тому назад), — то редакция «Европы» обратилась и ко мне с просьбой дать приветственную статью Ромену Роллану […]

В моей небольшой статье о Ромене Роллане я написал, между прочим, следующее:

...

«Среди нас распространено мнение о Ромене Роллане почти как о враге. Пацифистская пропаганда Ромена Роллана, несмотря на все свое гуманное благородство, является попыткой оторвать от нас некоторые сочувствующие нам элементы или элементы, которые могли бы нам сочувствовать. Его превосходные чувства являются для нас туманом, который прячет от людей жестокие очертания подлинной действительности. Пропаганда Ромена Роллана, старающаяся подменить острые формы борьбы словесными убеждениями, влиянием примера и т. д., в глубине вещей делает его союзником II Интернационала, главной задачей которого является распространение добродетели долготерпения в пролетарских массах».

Тип подобного человека, не только глубоко благородного вообще, но, в сущности говоря, как это я указывал в моих этюдах о Короленко, очень ценного в те годы, когда борьба прошумит и когда мы начнем строить действительно братскую жизнь, перековывая мечи на орала, тип такого человека, который в силу несвоевременности своего некритического братолюбия становится на самом деле врагом своего идеала, ибо отрицает, портит, саботирует единственные пути, которые на самом деле ведут к победе, к миру на земле, — меня очень интересовал. Я посвятил этому типу мою пьесу «Освобожденный Дон Кихот». Я считаю возможным упомянуть здесь о ней и даже в некоторой степени обратить на нее внимание тех читателей, мимо которых она прошла, потому что в последнее время она и в Европе приобрела некоторый вес. В настоящем она уже более сорока раз, все время при полном зале, прошла в одном из больших театров Берлина.

Курьезно, что т. Герцог в том же номере «Европы», посвященном Ромену Роллану, даже делает сопоставление между Роменом Ролланом и моим Дон Кихотом и указывает на то, что если бы мой Дон Кихот был лишен черт некоторой дураковатости и чудачливости, то я, быть может, больше ударил бы по врагу. Впрочем, Герцог в своей статье не столько заботится о болезненности удара по этому пацифистскому врагу, сколько о том, что в таком случае пьеса приобрела бы большее «социально-психологическое значение».

Я позволю себе не согласиться с этим. Во-первых, мой Дон Кихот не только дураковат и не только чудак; мой Дон Кихот одаренный художник и мечтатель, человек с мягким и благородным сердцем, человек по-своему вдумчивый. Меня, с другой стороны, упрекали как раз в том, что я «этого врага взял слишком мягко и слишком симпатично». Характерно, что во время работы над этой пьесой в театре Корша изображавший Дон Кихота артист Леонтьев говорил мне, что питает огромную симпатию к этой роли и что, не в обиду-де будь мне сказано, Дон Кихот, по его мнению, есть положительный тип. Когда театр «Volksbühne» приступил к постановке моей пьесы, то возник конфликт между высоко даровитым коммунистом режиссером, взявшимся за ее сценическую обработку, т. Пискатором, и одним из крупнейших артистов Германии — Кайслером, приглашенным исполнить роль Дон Кихота. Пискатор хотел придать Дон Кихоту возможно больше конкретных черт. Кайслер хотел сыграть его (и сыграл) в тонах торжественных и серьезных.

185