Том 4. История западноевропейской литературы - Страница 67

Шекспир, во всяком случае, считает торжество этого лозунга, так сказать, поражением правды. Он как объективный, почти научно-социологический драматург приходит к такому выводу: конечно, с нашим классом все, что есть благородного в протестах людей, которые хотят сохранить свободу. Исторические Брут и Кассий, наверное, тоже хотели сохранить свободу. Поэтому они взывали к будущим поколениям. И когда Брут побежден, то сам его враг, Антоний, торжествующий демагог, хитрец, дипломат, говорит:

Миру возвестить сама природа
Могла бы: то был человек.

Шекспир думал, что поколения, которые будут читать повесть о Бруте через сколько угодно лет, признают, что «это был человек», потому что он выполнил свой долг до конца, потому что он смог убить своего благодетеля и друга, поскольку тот был политическим врагом революции, потому что он разрушил счастье своей личной жизни, имея все, чтобы быть счастливым: чудесную, тонкую, физическую красоту, великолепное умственное развитие, громадное богатство. Он все это бросил, потому что его призвала революция, и он пошел на ее зов. Этот революционер был аристократом, но духом он все-таки был революционер. И действительно, когда эти мещанишки Шестовы и Спасовичи начинают городить свою чепуху, мы чувствуем, что Брут нам ближе, чем они, ближе нам и этот аристократ Шекспир. Каждый класс, пока — он идет вперед, — говорят нам часто, — имеет прекрасные лозунги и рождает прекрасные типы, но потом начинает остывать и, по мере того как превращается в защитника своего классового государственного здания — все это теряет. А тут своеобразный парадокс: аристократия была ведь классом, сходившим со сцены в эпоху Цезаря и дававшим свои арьергардные бои. Почему же мы все-таки можем относиться к ней с симпатией? Потому что буржуазия выступала под лозунгом монархии, самодержавия. Поэтому-то выступление против него свободолюбивой аристократии нам симпатично. С абсолютизмом и нам в своей стране пришлось драться, он и нам ненавистен, и, несмотря на разницу социальных причин и программ, какие-то общие ноты мы здесь чувствуем. Я, конечно, говорю это не для того, чтобы показать, что мы у аристократии должны заимствовать ноты, родственные нашим собственным.

Шекспир ярко изображает человеческие типы, которые мы видим и рядом с собой и которые еще будут проявляться в человечестве в дальнейшем. Человек не так быстро меняется, а время Шекспира было такое, когда человек мог выявить особенно ярко всю многогранность своего существа.

Нашему пролетариату до революции не хватало ни времени, ни уменья разобраться в своих собственных страстях, во внутренней сущности человеческой жизни. Теперь только он начинает строить свою культуру и достаточно полно овладевать культурой прошлой. Нужно, чтобы пролетарий жил такой же богатой внутренней жизнью, как и внешней, и в этом смысле ему полезно знать такие сокровища, как великая галерея шекспировских образов.

Я не в состоянии сейчас дать вам анализ других, психологических драм Шекспира, но некоторую общую характеристику их я должен дать. Не нужно думать, что Шекспир был политик, и только. Не нужно предполагать, говоря «всякий писатель есть представитель известного класса и времени», что он пишет только на политические темы. Шекспир и в политике был выдающимся умом, это я доказал разбором двух его пьес. Он был великим политическим писателем, но не только им. Его интересовали и другие вопросы: вопрос об отношениях мужчины и женщины, вопрос о торговой жадности, которая играет в капиталистическом обществе громаднейшую роль, и сотни других вопросов. Почти нет такого чувства, которого Шекспир не коснулся бы. Он рассматривает человеческую душу как бы в увеличительное стекло, вскрывает главнейшие черты ее, но не любит говорить, что он о том или ином явлении думает и на чьей он стороне. Он скрывается за своими образами. Когда вы читаете «Гамлета» и «Короля Лира», вы видите, как жалко люди гибнут. Кто виноват? Может быть, они сами? — Жизнь! Изучайте жизнь, любите ее или ненавидьте, если не можете любить, но вот она такова, вот ее законы, вот чему она учит.

Это отношение Шекспира к жизни объясняется тем, что он не мог еще возвести свод над этой жизнью. Некоторые критики я писатели говорят, что таким писатель и должен быть, что у писателя не должно быть никакой тенденции. Это так и не так.

Это так потому, что если бы Шекспир подогнал свой громадный жизненный опыт под узкую мораль, это было бы мелко. Он понимал, что нельзя надевать маленький колпак на стены, которые нужно увенчать куполом небесного свода. Он это понимал, и в этом его величие. Но проклятие эпохи было в том, что купола настоящих размеров он не мог возвести. Он был гений, но создать какую-то теорию человеческой истории, человеческого прогресса, человеческой борьбы, которая сделала бы осмысленным каждый шаг ее, Шекспир не мог.

Он был настолько велик, что, стоя перед хаосом страстей, проницательно его наблюдал, в необыкновенно рельефных образах его запечатлел, был настолько велик, что понимал невозможность свести его к выводам. Проклятие эпохи было в том, что путеводной звезды вообще не было.

В Средние века духовенство указывало эту путеводную звезду, оно говорило: вот скоро будет второе пришествие, и тогда все объяснится, все выявит свой смысл. Но эта вера рухнула, а нового смысла не нашлось. Нового смысла искали после Шекспира и другие писатели, и никто не мог его отыскать. Либо находили фальшивый смысл, впадали в тот же католицизм, либо заявляли, как и Шекспир, что нет этого смысла. И только в наше время узнали этот смысл. Для нас, коммунистов, ясна картина нашей современности, ибо мы знаем, что такое человеческая история, мы знаем ее внутреннее направление и ее тенденции, знаем, куда она идет, и поэтому знаем, что нам делать самим. Наша эпоха в этом отношении гораздо счастливее.